“РОКОВЫЕ ЯЙЦА”, повесть. Опубликована: Недра, М., 1925, № 6. Вошла в сборники: Булгаков М. Дьяволиада. М.: Недра, 1925 (2-е изд. – 1926); и Булгаков М. Роковые яйца. Рига: Литература, 1928. В сокращенном виде под названием “Луч жизни” повесть Р. я. печаталась: Красная панорама, 1925, .№.№ 19-22 (в № 22 – под названием “Роковые яйца”). Одним из источников фабулы Р. я. послужил роман английского писателя Герберта Уэллса (1866-1946) “Пища богов” (1904), где речь идет о чудесной пище, ускоряющей рост живых организмов и развитие интеллектуальных способностей у людей-гигантов, причем рост духовных и физических возможностей человечества приводит в романе к более совершенному миропорядку и столкновению мира будущего и мира прошлого – мира гигантов с миром пигмеев. У Булгакова, однако, гигантами оказываются не интеллектуально продвинутые человеческие индивидуумы, а особо агрессивные пресмыкающиеся. В Р. я. отразился и другой роман Уэллса – “Борьба миров” (1898), где завоевавшие Землю марсиане внезапно гибнут от земных микробов. У Булгакова же подступившие к Москве пресмыкающиеся становятся жертвой фантастических августовских морозов.
Среди источников Р. я. есть и более экзотические. Так, живший в Коктебеле в Крыму поэт Максимилиан Волошин (Кириенко-Волошин) (1877-1932) прислал Булгакову вырезку из одной феодосийской газеты 1921 г., где говорилось “о появлении в районе горы Кара-Даг огромного гада, на поимку которого была отправлена рота красноармейцев”. Послуживший прототипом Шполянского в “Белой гвардии” писатель и литературовед Виктор Борисович Шкловский (1893-1984) в своей книге “Сентиментальное путешествие” (1923) приводит слухи, циркулировавшие в Киеве в начале 1919 г. и, возможно, питавшие булгаковскую фантазию:
“Рассказывали, что у французов есть фиолетовый луч, которым они могут ослепить всех большевиков, и Борис Мирский написал об этом луче фельетон “Больная красавица”. Красавица – старый мир, который нужно лечить фиолетовым лучом. И никогда раньше так не боялись большевиков, как в то время. Рассказывали, что англичане – рассказывали это люди не больные, – что англичане уже высадили в Баку стада обезьян, обученных всем правилам военного строя. Рассказывали, что этих обезьян нельзя распропагандировать, что идут они в атаки без страха, что они победят большевиков.
Показывали рукой на аршин от пола рост этих обезьян. Говорили, что когда при взятии Баку одна такая обезьяна была убита, то ее хоронили с оркестром шотландской военной музыки и шотландцы плакали.
Потому что инструкторами обезьяньих легионов были шотландцы.
Из России дул черный ветер, черное пятно России росло, “больная красавица” бредила”.
В Р. я. страшный фиолетовый луч пародийно превращен в красный луч жизни, наделавший тоже немало бед. Вместо похода на большевиков чудесных боевых обезьян, будто бы привезенных из-за границы, у Булгакова к Москве подступают полчища гигантских свирепых гадов, вылупившихся из присланных из-за границы яиц.
В тексте Р. я. указаны время и место написания повести: “Москва, 1924 г., октябрь”. Повесть существовала в первоначальной редакции, отличной от опубликованной. 27 декабря 1924 г. Булгаков читал Р. я. на собрании литераторов при кооперативном издательстве “Никитинские субботники”. 6 января 1925 г. берлинская газета “Дни” в рубрике “Российские литературные новости” откликнулась на это событие: “Молодой писатель Булгаков читал недавно авантюрную повесть “Роковые яйца”. Хоть она литературно незначительна, но стоит познакомиться с ее сюжетом, чтобы составить себе представление об этой стороне российского литературного творчества.
Действие происходит в будущем. Профессор изобретает способ необыкновенно быстрого размножения яиц при помощи красных солнечных лучей... Советский работник, Семен Борисович Рокк, крадет у профессора его секрет и выписывает из-за границы ящики куриных яиц. И вот случилось так, что на границе спутали яйца гадов и кур, и Рокк получил яйца голоногих гадов. Он развел их у себя в Смоленской губернии (там и происходит все действие), и необозримые полчища гадов двинулись на Москву, осадили ее и сожрали. Заключительная картина – мертвая Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого.
Тема веселенькая! Заметно, впрочем, влияние Уэллса (“Пища богов”). Конец Булгаков решил переработать в более оптимистическом духе. Наступил мороз, и гады вымерли...”.
Сам Булгаков в дневниковой записи в ночь на 28 декабря 1924 г. охарактеризовал свои впечатления” от чтения Р. я. на “Никитинских субботниках” следующим образом: “Когда шел туда – ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда – сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда не выпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30 и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература.
Боюсь, что как бы не саданули меня за все эти подвиги “в места не столь отдаленные”... Эти “Никитинские субботники” – затхлая, советская рабская рвань, с густой примесью евреев”. Вряд ли отзывы посетителей “Никитинских субботников”, которых Булгаков ставил столь низко, могли заставить писателя изменить финал Р. я. В том, что первый, “пессимистический” конец повести существовал, сомневаться не приходится. Бывший сосед Булгакова по Нехорошей квартире писатель Владимир Лёвшин (Манасевич) (1904-1984) приводит тот же вариант финала, будто бы сымпровизированный Булгаковым в телефонном разговоре с издательством “Недра”, когда текст еще не был готов: “...Повесть заканчивалась грандиозной картиной эвакуации Москвы, к которой подступают полчища гигантских удавов”. Отметим, что по воспоминаниям секретаря редакции альманаха “Недра” П. Н. Зайцева (1889-1970) Булгаков сразу передал сюда Р. я. в готовом виде, и скорее всего воспоминания В. Лёвшина о “телефонной импровизации” финала – ошибка памяти. О существовании Р. я. с другим финалом сообщала Булгакову анонимная корреспондентка в письме 9 марта 1936 г. в связи с неизбежным снятием с репертуара пьесы “Кабала святош”, называя среди того, что “пишется Вами, а м. б. и приписывается и передается”, “вариант окончания” Р. я. и повесть “Собачье сердце” (не исключено, что вариант финала Р. я. был записан кем-то из присутствовавших на чтении 27 декабря 1924 г. и позднее попал в самиздат).
Интересно, что реально существовавший “пессимистический” финал почти буквально совпал с тем, который был предложен писателем Максимом Горьким (Алексеем Максимовичем Пешковым) (1865-1936) уже после опубликования повести, вышедшей в свет в феврале 1925 г. 8 мая того же года он писал литератору Михаилу Леонидовичу Слонимскому (1897-1972): “Булгаков очень понравился мне, очень, но он не сделал конец рассказа. Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина!” Очевидно, Горькому осталась неизвестна заметка в “Днях” 6 января 1925 г. и он не знал, что предлагавшийся им конец существовал в первой редакции Р. я. Булгаков так и не узнал этого горьковского отзыва, равно как и Горький не подозревал, что в дневнике Булгакова в записи 6 ноября 1923 г. автор Р. я. отозвался о нем очень высоко как о писателе и очень низко – как о человеке: “Я читаю мастерскую книгу Горького “Мои университеты” ...Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе”.
Очевидно, автор “Моих университетов” (1922) из своего западноевропейского “прекрасного далека” не представлял себе абсолютную нецензурность варианта финала с оккупацией Москвы полчищами гигантских пресмыкающихся. Булгаков же, скорее всего, это осознал и, то ли под давлением цензуры, то ли заранее предвидя ее возражения, переделал окончание Р. я.
Несомненно, что, на счастье писателя, цензура видела в походе гадов на Москву в Р. я. только пародию на интервенцию 14 государств против Советской России в годы гражданской войны (гады-то иностранные, раз вылупились из заграничных яиц). Поэтому взятие полчищами пресмыкающихся столицы мирового пролетариата воспринималось цензорами лишь как опасный намек на возможное поражение СССР в будущей войне с империалистами и разрушение Москвы в этой войне. По этой же причине не была выпущена позднее, в 1931 г., пьеса “Адам и Ева”, когда один из руководителей советской авиации Я. И. Алкснис (1897-1938) заявил, что пьесу ставить нельзя, поскольку по ходу действия гибнет Ленинград. В таком же контексте в Р. я. мог восприниматься курий мор, против которого сопредельные государства устанавливают кордоны. Под ним подразумевались революционные идеи СССР, против которых Антанта провозгласила политику санитарного кордона. Однако на самом деле “дерзость” Булгакова в Р. я., за которую он опасался попасть в “места не столь отдаленные”, заключалась в другом, и система образов в повести в первую очередь пародировала несколько иные факты и идеи.
Главный герой Р. я. – профессор Владимир Ипатьевич Персиков, изобретатель красного “луча жизни”. Именно с помощью этого луча выводятся на свет чудовищные пресмыкающиеся, создающие угрозу гибели страны. Красный луч – это символ социалистической революции в России, совершенной под лозунгом построения лучшего будущего, но принесшей террор и диктатуру. Гибель Персикова во время стихийного бунта толпы, возбужденной угрозой нашествия на Москву непобедимых гигантских гадов, олицетворяет ту опасность, которую таил начатый В. И. Лениным и большевиками эксперимент по распространению “красного луча” на первых порах в России, а потом и во всем мире.
Владимир Ипатьевич Персиков родился 16 апреля 1870 г., ибо в день начала действия Р. я. в воображаемом будущем 1928 г. 16 апреля ему исполняется 58 лет. Таким образом, главный герой – ровесник Ленина. 16 апреля – тоже дата неслучайная. В этот день (по н. ст.) в 1917 г. вождь большевиков вернулся в Петроград из эмиграции. Показательно, что ровно одиннадцать лет спустя профессор Персиков открыл чудесный красный луч. Для России таким лучом стал в 1917 г. приезд Ленина, на следующий день обнародовавшего знаменитые Апрельские тезисы с призывом к перерастанию “буржуазно-демократической” революции в социалистическую. Портрет Персикова тоже весьма напоминает портрет Ленина: “Голова замечательная, толкачом, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам... Персиковское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова”. От Ленина здесь – характерная лысина с рыжеватыми волосами, ораторский жест, манера говорить, наконец, вошедший в ленинский миф знаменитый прищур глаз. Совпадает и обширная эрудиция, которая, безусловно, у Ленина была, и даже иностранными языками Ленин и Персиков владеют одними и теми же, по-французски и по-немецки изъясняясь свободно. В первом газетном сообщении об открытии красного луча фамилия профессора была переврана репортером со слуха на Певсиков, что ясно свидетельствует о картавости Владимира Ипатьевича, подобно Владимиру Ильичу. Кстати, Владимиром Ипатьевичем Персиков назван только на первой странице Р. я., а потом все окружающие именуют его Владимир Ипатьич – почти Владимир Ильич.
Cкрытый намек на Февральскую и Октябрьскую революцию содержится и в том эпизоде Р. я., где профессор Персиков "в 25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал 76 человек студентов, и всех на голых гадах: "Как, вы не знаете, чем отличаются голые гады от пресмыкающихся? – спрашивал Персиков… Стыдитесь. Вы, вероятно, марксист?" – "Марксист, – угасая, отвечал зарезанный". – "Так вот, пожалуйста, осенью". Здесь содержится явный намек на то, что проигравшие в мартовские "дни свободы", большевики оказались у власти осенью". А сходство "голых гадов" и "пресмыкающихся" видится писателю в том, что поддержавшие Октябрьский переворот беднейшие слои крестьянства и рабочего класса, да и интеллигенции ("голытьба"), в дальнейшем с легкостью стали пресмыкаться перед новой властью.
В ленинском контексте образа Персикова находит свое объяснение заграничное, а конкретно немецкое, – судя по надписям на ящиках, происхождение яиц гадов, которые потом под действием красного луча чуть не захватили (а в первой редакции Р. я. даже захватили) Москву. Известно, что Ленин и его товарищи после Февральской революции были переправлены из Швейцарии в Россию через Германию в запломбированном вагоне (недаром подчеркивается, что прибывшие к Рокку яйца, которые он принимает за куриные, кругом оклеены ярлыками). Любопытно, что уподобление большевиков гигантским гадам, идущим походом на Москву, было сделано еще в письме безымянной проницательной булгаковской читательницы в письме 9 марта 1936 г.: “Уважаемый Булгаков! Печальный конец Вашего Мольера Вы предсказали сами: в числе прочих гадов, несомненно, из рокового яйца вылупилась и несвободная печать”.
Среди прототипов Персикова был также известный биолог и патологоанатом Алексей Иванович Абрикосов (1875-1955), чья фамилия спародирована в фамилии главного героя Р. я. И спародирована она неслучайно, ибо как раз Абрикосов анатомировал труп Ленина и извлек его мозг. В Р. я. этот мозг как бы передан извлекшему его ученому, в отличие от большевиков, человеку мягкому, а не жестокому, и увлеченному до самозабвения зоологией, а не социалистической революцией.
Не исключено, что к идее луча жизни в Р. я. Булгакова подтолкнуло знакомство с открытием в 1921 г. биологом Александром Гавриловичем Гурвичем (1874-1954) митогенетического излучения, под влиянием которого происходит митоз (деление клетки). Фактически митогенетическое излучение – это то же самое, что теперь называют модным термином “биополе”. В 1922 или 1923 гг. А. Г. Гурвич переехал из Симферополя в Москву, и Булгаков мог даже встречаться с ним.
Изображенный в Р. я. куриный мор – это, в частности, пародия на трагический голод 1921 г. в Поволжье. Персиков – товарищ председателя Доброкура – организации, призванной помочь ликвидировать последствия гибели куриного поголовья в СССР. Своим прототипом Доброкур явно имел Комитет помощи голодающим, созданный в июле 1921 г. группой общественных деятелей и ученых, оппозиционных большевикам. Во главе Комитета стали бывшие министры Временного правительства С. Н. Прокопович (1871-1955), Н. М. Кишкин (1864-1930) и видная деятельница партии меньшевиков Е. Д. Кускова (1869-1958). Советское правительство использовало имена участников этой организации для получения иностранной помощи, которая, правда, часто употреблялась совсем не для помощи голодающим, а для нужд партийной верхушки и мировой революции. Уже в конце августа 1921 г. Комитет был упразднен, а его руководители и многие рядовые участники – арестованы. Показательно что в Р. я. Персиков гибнет тоже в августе. Его гибель символизирует, среди прочего, и крах попыток непартийной интеллигенции наладить цивилизованное сотрудничество с тоталитарной властью. Стоящий вне политики интеллигент – это одна из ипостасей Персикова, тем более оттеняющая другую – пародийность этого образа по отношению к Ленину. В качестве такого интеллигента прототипами Персикова могли послужить знакомые и родственники Булгакова. В своих воспоминаниях вторая жена писателя Л. Е. Белозерская высказала мнение, что “описывая наружность и некоторые повадки профессора Персикова, М. А. отталкивался от образа живого человека, родственника моего, Евгения Никитича Тарновского”, профессора статистики, у которого им одно время пришлось жить. Не исключено, что в фигуре главного героя Р. я. отразились и какие-то черты дяди Булгакова со стороны матери врача-хирурга Николая Михайловича Покровского (1868-1941), бесспорного прототипа профессора Преображенского в “Собачьем сердце”.
Существует и третья ипостась образа Персикова – это гениальный ученый-творец, открывающий галерею таких героев, как тот же Преображенский, Мольер в “Кабале святош” и “Мольере”, Ефросимов в “Адаме и Еве”, Мастер в “Мастере и Маргарите”. В Р. я. Булгаков впервые в своем творчестве поставил проблему ответственности ученого и государства за использование открытия, могущего нанести вред человечеству. Писатель показал опасность того, что плоды открытия присвоят люди непросвещенные и самоуверенные, да еще обладающие неограниченной властью. При таких обстоятельствах катастрофа может произойти гораздо скорее, чем всеобщее благоденствие, что и показано на примере Рокка. Сама эта фамилия, возможно, родилась от сокращения РОКК – Российское Общество Красного Креста, в госпиталях которого Булгаков работал врачом в 1916 г. на Юго-Западном фронте первой мировой войны – первой катастрофы, которую на его глазах пережило человечество в XX в. И, разумеется, фамилия незадачливого директора совхоза “Красный луч” указывала на рок, злую судьбу.
Критика после выхода Р. я. быстро раскусила скрытые в повести политические намеки. В архиве Булгакова сохранилась машинописная копия отрывка из статьи критика М. Лирова (М. И. Литвакова) (1880-1937) о творчестве Булгакова, опубликованной в 1925 г. в №5-6 журнала “Печать и революция”. В этом отрывке речь шла о Р. я. Булгаков подчеркнул здесь наиболее опасные для себя места:
“Но настоящий рекорд побил М. Булгаков своим “рассказом” “Роковые яйца”. Это уже действительно нечто замечательное для “советского” альманаха.
Профессор Владимир Ипатьевич Персиков сделал необычайное открытие – он открыл красный солнечный луч, под действием которого икринки, скажем, лягушек моментально превращаются в головастиков, головастики быстро вырастают в огромных лягушек, которые тут же размножаются и тут же приступают к взаимоистреблению. И так же относительно всяких живых тварей. Таковы были поразительные свойства красного луча, открытого Владимиром Ипатьевичем.
Об этом открытии быстро узнали в Москве, несмотря на конспирацию Владимира Ипатьевича. Сильно заволновалась юркая советская печать (тут дается картинка нравов советской печати, любовно списанная с натуры... худшей бульварной печати Парижа, Лондона и Нью-Йорка) (сомневаюсь, что Лиров когда-нибудь бывал в этих городах и тем более был знаком с нравами тамошней прессы. – Б. С.). Сейчас зазвонили по телефону “ласковые голоса” из Кремля, и началась советская... неразбериха.
А тут разразилось бедствие над советской страной: по ней пронеслась истребительная эпидемия кур. Как выйти из тяжелого положения? Но кто обычно выводит СССР из всех бедствий? Конечно, агенты ГПУ. И вот нашелся один чекист Рокк (Рок), который имел в своем распоряжении совхоз, и этот Рокк решил восстановить в своем совхозе куроводство при помощи открытия Владимира Ипатьевича.
Из Кремля получился приказ профессору Персикову, чтобы он свои сложные научные аппараты предоставил во временное пользование Рокку для надобностей восстановления куроводства. Персиков и его ассистент, конечно, возмущены, негодуют. И действительно, как можно такие сложные аппараты предоставить профанам. Ведь Рокк может натворить бедствий. Но “ласковые голоса” из Кремля неумолимы. Ничего, чекист – он делать все умеет.
Рокк получил аппараты, действующие при помощи красного луча и стал оперировать в своем совхозе. Но вышла катастрофа – и вот почему: Владимир Ипатьевич выписал для своих опытов яйца гадов, а Рокк для своей работы – куриные.
Советский транспорт, натурально, все перепутал, и Рокк вместо куриных яиц получил “роковые яйца” гадов. Вместо кур Рокк развел огромных гадов, которые сожрали его, его сотрудников, окружающее население и огромными массами устремились на всю страну, главным образом на Москву, истребляя все на своем пути. Страна была объявлена на военном положении, была мобилизована Красная Армия, отряды которой погибали в геройских, но бесплодных боях. Опасность уже угрожала Москве, но тут случилось чудо: в августе внезапно ударили страшные морозы, и все гады погибли. Только это чудо спасло Москву и весь СССР.
Но зато в Москве произошел страшный бунт, во время которого погиб и сам “изобретатель” красного луча, Владимир Ипатьевич. Толпы народные ворвались в его лабораторию и с возгласами: “Бей его! Мировой злодей! Ты распустил гадов!” – растерзали его.
Все вошло в свою колею. Ассистент покойного Владимира Ипатьевича, хотя и продолжал его опыты, но снова открыть красный луч ему не удалось”.
Критик М. Лиров упорно называл профессора Персикова Владимиром Ипатьевичем, подчеркивая также, что он – изобретатель красного луча, т.е. как бы архитектор Октябрьской социалистической революции. Властям предержащим ясно давалось понять, что за Владимиром Ипатьевичем Персиковым проглядывает фигура Владимира Ильича Ленина, а Р. я. – пасквильная сатира на покойного вождя и коммунистическую идею в целом. М. Лиров акцентировал внимание возможных пристрастных читателей повести на том, что Владимир Ипатьевич погиб во время народного бунта, что убивают его со словами “мировой злодей” и “ты распустил гадов”. Здесь можно было усмотреть намек на Ленина как провозглашенного вождя мировой революции, а также ассоциацию со знаменитой “гидрой революции”, как выражались противники Советской власти (большевики, в свою очередь, говорили о “гидре контрреволюции”). Интересно, что в пьесе “Бег” (1928), оконченной в год, когда происходит действие в воображаемом будущем Р. я., “красноречивый” вестовой Крапилин называет вешателя Хлудова “мировым зверем”. Картина гибели главного героя Р. я., пародирующего уже мифологизированного Ленина, от возмущенных “толп народных” (это возвышенно-патетическое выражение – изобретение критика, в булгаковской повести его нет) вряд ли могла понравиться тем, кто находился у власти в Кремле. И никакой Уэллс ни Лирова, ни других бдительных читателей обмануть не мог. В другом месте своей статьи о Булгакове критик утверждал, что “от упоминания имени его прародителя Уэллса, как склонны сейчас делать многие, литературное лицо Булгакова нисколько не проясняется. И какой же это, в самом деле, Уэллс, когда здесь та же смелость вымысла сопровождается совершенно иными атрибутами? Сходство чисто внешнее...” Отметим, что на самом деле связь здесь может быть еще более прямая: Г. Уэллс побывал в нашей стране и написал книгу “Россия во мгле” (1921), где, в частности, рассказал о встречах с Лениным и назвал большевистского вождя, вдохновенно говорившего о будущих плодах плана ГОЭЛРО, “кремлевским мечтателем”- словосочетание, широко распространившееся в англоязычных странах, а позднее обыгрываемое и опровергаемое в пьесе Николая Погодина (Стукалова) (1900-1962) “Кремлевские куранты” (1942). В Р. я. подобным “кремлевским мечтателем” изображен Персиков, отрешенный от мира и погруженный в свои научные планы. Правда, в Кремле он не сидит, но с кремлевскими вождями по ходу действия постоянно общается.
М. Лиров, поднаторевший в литературных доносах (только ли литературных?), кстати, и сам благополучно сгинувший в очередной волне репрессий в 30-е годы, стремился прочесть и показать “кому следует” даже то, чего в Р. я. не было, не останавливаясь перед прямыми подтасовками. Критик утверждал, что сыгравший главную роль в разыгравшейся трагедии Рокк – чекист, сотрудник ГПУ. Тем самым делался намек, что в Р. я. спародированы реальные эпизоды борьбы за власть, развернувшейся в последние годы жизни Ленина и в год его смерти, где чекист Рок (или его прототип Ф. Э. Дзержинский (1877-1926), глава карательных органов) оказывается заодно с некоторыми “ласковыми голосами” в Кремле и приводит страну к катастрофе своими неумелыми действиями. На самом деле в Р. я. Рокк – совсем не чекист, хотя и проводит свои опыты в “Красном Луче” под охраной агентов ГПУ. Он – участник гражданской войны и революции, в пучину которой бросается, “сменив флейту на губительный маузер”, а после войны “редактирует в Туркестане “огромную газету”, сумев еще как член “высшей хозяйственной комиссии” прославиться “своими изумительными работами по орошению туркестанского края”. Очевидный прототип Рокка – редактор газеты “Коммунист” и поэт Г. С. Астахов, один из главных гонителей Булгакова во Владикавказе в 1920-1921 гг. и его оппонент на диспуте о Пушкине (хотя сходство с Ф. Э. Дзержинским, с 1924 г. возглавлявшего Высший Совет Народного Хозяйства страны, при желании тоже можно усмотреть). В “Записках на манжетах” дан портрет Астахова: “смелый с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе”. Рокк, подобно Астахову, имеет своим атрибутом огромный револьвер – маузер, и редактирует газету, только не на туземном окраинном Кавказе, а в туземном же окраинном Туркестане. Вместо искусства поэзии, к которому считал себя причастным Астахов, поносивший Пушкина и считавший себя явно выше “солнца русской поэзии”, Рокк привержен музыкальному искусству. До революции он – профессиональный флейтист, а потом флейта остается его главным хобби. Потому-то он пытается в конце, подобно индийскому факиру, заворожить игрой на флейте гигантскую анаконду, однако без какого-либо успеха. Отметим также, что в романе приятеля Булгакова по Владикавказу Юрия Слезкина (1885-1947) “Девушка с гор” (1925) Г. С. Астахов запечатлен в облике поэта Авалова, члена ревкома и редактора основной городской газеты осетинского ревкома, – юноши с бородой, в бурке и с револьвером.
Если же принять, что одним из прототипов Рокка мог быть Л. Д. Троцкий, действительно проигравший борьбу за власть в 1923-1924 гг. (Булгаков отметил это в своем дневнике еще 8 января 1924 г.), то нельзя не подивиться совершенно мистическим совпадениям. Троцкий, как и Рокк, играл самую активную роль в революции и гражданской войне, будучи председателем Реввоенсовета. Параллельно он занимался и хозяйственными делами, в частности, восстановлением транспорта, но целиком на хозяйственную работу переключился после ухода в январе 1925 г. из военного ведомства. В частности, Троцкий короткое время возглавлял главный комитет по концессиям. Рокк прибыл в Москву и получил вполне заслуженный отдых в 1928 г. С Троцким подобное произошло почти тогда же. Осенью 1927 г. его вывели из ЦК и исключили из партии, в начале 1928 г. – сослали в Алма-Ату, и буквально через год он вынужден был навсегда покинуть пределы СССР, исчезнуть из страны. Надо ли говорить, что все эти события произошли после создания Р. я. М. Лиров писал свою статью в середине 1925 г., в период дальнейшего обострения внутрипартийной борьбы и, похоже, в расчете, что читатели не заметят, пытался приписать Булгакову ее отражение в Р. я., написанных почти годом ранее.
Булгаковская повесть не осталась незамеченной и осведомителями ОГПУ. Один из них 22 февраля 1928 г. доносил: “Непримиримейшим врагом Советской власти является автор “Дней Турбиных” и “Зойкиной квартиры” Мих. Афанасьевич Булгаков, бывший сменовеховец. Можно просто поражаться долготерпению и терпимости Советской власти, которая до сих пор не препятствует распространению книги Булгакова (изд. “Недра”) “Роковые яйца”. Эта книга представляет собой наглейший и возмутительный поклеп на Красную власть. Она ярко описывает, как под действием красного луча родились грызущие друг друга гады, которые пошли на Москву. Там есть подлое место, злобный кивок в сторону покойного т. ЛЕНИНА, что лежит мертвая жаба, у которой даже после смерти осталось злобное выражение на лице (здесь имеется в виду гигантская лягушка, выведенная Персиковым с помощью красного луча и умерщвленная цианистым калием из-за своей агрессивности, причем “на морде ее даже после смерти было злобное выражение” – намек на тело Ленина, сохраняемое в мавзолее. – Б. С.). Как эта его книга свободно гуляет – невозможно понять. Ее читают запоем. Булгаков пользуется любовью молодежи, он популярен. Заработок его доходит до 30 000 р. в год. Одного налога он заплатил 4 000 р.
Потому заплатил, что собирается уезжать за границу.
На этих днях его встретил Лернер (речь идет об известном пушкинисте Н. О. Лернере (1877-1934). – Б. С.). Очень обижается Булгаков на Советскую власть и очень недоволен нынешним положением. Совсем работать нельзя. Ничего нет определенного. Нужен обязательно или снова военный коммунизм или полная свобода. Переворот, говорит Булгаков, должен сделать крестьянин, который наконец-то заговорил настоящим родным языком. В конце концов коммунистов не так уже много (и среди них “таких”), а крестьян обиженных и возмущенных десятки миллионов. Естественно, что при первой же войне коммунизм будет выметен из России и т. п. Вот они, мыслишки и надежды, которые копошатся в голове автора “Роковых яиц”, собирающегося сейчас прогуляться за границу. Выпустить такую “птичку” за рубеж было бы совсем неприятно... Между прочим, в разговоре с Лернером Булгаков коснулся противоречий в политике Соввласти: – С одной стороны кричат – сберегай. А с другой: начнешь сберегать – тебя станут считать за буржуя. Где же логика”.
Разумеется, нельзя ручаться за дословную точность передачи неизвестным агентом разговора Булгакова с Лернером. Однако, вполне возможно, что именно тенденциозная интерпретация доносчиком Р. я. способствовала тому, что Булгакова так никогда и не выпустили за границу. В целом же то, что говорил писатель пушкинисту, хорошо согласуется с мыслями, запечатленными в его дневнике “Под пятой”. Там, в частности, есть рассуждения о вероятности новой войны и неспособности Советской власти ее выдержать. В записи от 26 октября 1923 г. Булгаков привел свой разговор на эту тему с соседом-пекарем: “Поступки власти считает жульническими (облигации еtс.). Рассказал, что двух евреев комиссаров в Краснопресненском совете избили явившиеся на мобилизацию за наглость и угрозы наганом. Не знаю, правда ли. По словам пекаря, настроение мобилизованных весьма неприятное. Он же, пекарь, жаловался, что в деревнях развивается хулиганство среди молодежи. В голове у малого то же, что и у всех, – себе на уме, прекрасно понимает, что большевики жулики, на войну идти не хочет, о международном положении никакого понятия. Дикий мы, темный, несчастный народ”. Очевидно, в первой редакции Р. я. захват иноземными гадами Москвы символизировал будущее поражение СССР в войне, которое в тот момент писатель считал неизбежным. Нашествие пресмыкающихся также олицетворяло эфемерность нэповского благополучия, нарисованного в фантастическом 1928 г. достаточно пародийно. Такое же отношение к нэпу автор Р. я. выразил в беседе с Н. О. Лернером, сведения о которой дошли до ОГПУ.
На Р. я. были любопытные отклики и за границей. Булгаков сохранил в своем архиве машинописную копию сообщения ТАСС от 24 января 1926, озаглавленного “Черчилль боится социализма”. Там говорилось, что 22 января министр финансов Великобритании Уинстон Черчилль (1874-1965), выступая с речью в связи с забастовками рабочих в Шотландии, указал, что “ужасные условия, существующие в Глазго, порождают коммунизм”, но “мы не желаем видеть на нашем столе московские крокодиловые яйца (подчеркнуто Булгаковым – Б. С.). Я уверен, что наступит время, когда либеральная партия окажет всемерную помощь консервативной партии для искоренения этих доктрин. Я не боюсь большевистской революции в Англии, но боюсь попытки социалистического большинства самочинно ввести социализм. Одна десятая доля социализма, который разорил Россию, окончательно погубила бы Англию...” (В справедливости этих слов сегодня, семьдесят лет спустя, трудно усомниться).
В Р. я. Булгаков спародировал В.Э. Мейерхольда, упомянув “театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского “Бориса Годунова”, когда обрушились трапеции с голыми боярами”. Эта фраза восходит к одному шуточному разговору в редакции “Гудка”, который передает заведующий «четвертой полосы” этой газеты Иван Семенович Овчинников (1880-1967): “Начало двадцатых годов… Сидит Булгаков в соседней комнате, но свой тулупчик он почему-то каждое утро приносит на нашу вешалку. Тулупчик единственный в своем роде: он без застежек и без пояса. Сунул руки в рукава – и можешь считать себя одетым. Сам Михаил Афанасьевич аттестует тулупчик так:
– Русский охабень. Мода конца семнадцатого столетия. В летописи в первый раз упоминается под 1377 годом. Сейчас у Мейерхольда в таких охабнях думные бояре со второго этажа падают. Пострадавших актеров и зрителей рынды отвозят в институт Склифосовского. Рекомендую посмотреть…”
Очевидно, Булгаков предположил, что к 1927 г. – ровно через 550 лет после первого упоминания охабня в летописях, творческая эволюция Мейерхольда дойдет до того, что с актеров, играющих бояр, снимут охабни и оставят в чем мать родила, чтобы одна только режиссура и техника актерской игры заменяла все исторические декорации. Ведь говорил же Всеволод Эмильевич на одной из лекций в феврале 1924 г. о постановке “Годунова”: «…Дмитрий должен был непременно лежать на лежанке, непременно полуголый… даже тело непременно показать… сняв чулки, например, у Годунова, мы заставим иначе подойти ко всей трагедии…”
Есть в Р. я. и другие пародийные зарисовки. Например та, где бойцы Первой Конной, во главе которой “в таком же малиновом башлыке, как и все всадники, едет ставший легендарным 10 лет назад, постаревший и поседевший командир конной громады” – Семен Михайлович Буденный (1883-1973), – выступают в поход против гадов с блатной песней, исполняемой на манер “Интернационала”:
Ни туз, ни дама, ни валет,
Побьем мы гадов, без сомненья,
Четыре сбоку – ваших нет...
Здесь нашел место реальный случай (или, по крайней мере, широко распространившийся в Москве слух). 2 августа 1924 г. Булгаков занес в дневник рассказ своего знакомого писателя Ильи Кремлева (Свена) (1897-1971) о том, что “полк ГПУ шел на демонстрацию с оркестром, который играл “Это девушки все обожают””. В Р. я. ГПУ заменено на Первую Конную, и такая предусмотрительность, в свете цитированной выше статьи М. Лирова, оказалась совсем не лишней. Писатель, несомненно, был знаком со свидетельствами и слухами о нравах буденновской вольницы, отличавшейся насилиями и грабежами. Они были запечатлены в книге рассказов “Конармия” (1923) Исаака Бабеля (1894-1940) (правда, в несколько смягченном виде против фактов его же конармейского дневника). Вложить в уста буденновцев блатную песню в ритме “Интернационала” было вполне уместно. Любопытно, что в дневнике Булгакова последняя запись, сделанная более чем через полгода после выхода Р. я., 13 декабря 1925г., посвящена именно Буденному и характеризует его вполне в духе поющих блатной “Интернационал” бойцов Конармии в Р. я.: “Мельком слышал, что умерла жена Буденного. Потом слух, что самоубийство, а потом, оказывается, он ее убил. Он влюбился, она ему мешала. Остается совершенно безнаказанным. По рассказу, она угрожала ему, что выступит с разоблачением его жестокостей с солдатами в царское время, когда он был вахмистром”. Степень достоверности этих слухов трудно оценить и сегодня.
На Р. я. были в критике и положительные отклики. Так, Ю. Соболев в “Заре Востока” 11 марта 1925 г. оценивал повесть как наиболее значительную публикацию в 6-й книге “Недр”, утверждая: “Один только Булгаков со своей иронически-фантастической и сатирически-утопической повестью “Роковые яйца” неожиданно выпадает из общего, весьма благонамеренного и весьма приличного тона”. “Утопичность” Р. я. критик увидел “в самом рисунке Москвы 1928 года, в которой профессор Персиков вновь получает “квартиру в шесть комнат” и ощущает весь свой быт таким, каким он был... до Октября”. Однако в целом советская критика отнеслась к Р. я. отрицательно как к явлению, противодействующему официальной идеологии. Цензура стала более бдительной по отношению к начинающему автору, и уже следующая повесть Булгакова “Собачье сердце” так и не была напечатана при его жизни. Также и секретарь американского посольства в Москве Чарльз Боолен, в середине 30-х годов друживший с Булгаковым, а в 50-е годы ставший послом в СССР, со слов автора Р. я. именно появление этой повести в своих воспоминаниях называл как веху, после которой критика всерьез обрушилась на писателя: “Coup de grace” (решающий удар (франц.) – Б. С.) был направлен против Булгакова после того, как он написал рассказ “Роковые яйца” (Как мы уже видели, автор часто называл Р. я. не повестью, а рассказом. – Б. С.)... Небольшой литературный журнал “Недра” напечатал рассказ целиком, прежде чем редакторы осознали, что это – пародия на большевизм, который превращает людей в монстров, разрушающих Россию и могущих быть остановленными только вмешательством Господа. Когда настоящее значение рассказа поняли, против Булгакова была развязана обличительная кампания”. Р. я. пользовались большим читательским успехом и даже в 1930 г. оставались одним из наиболее спрашиваемых произведений в библиотеках.
30 января 1926 г. Булгаков заключил договор с московским Камерным театром на инсценировку Р. я. Однако резкая критика Р. я. в подцензурной печати сделала перспективы постановки Р. я. не слишком обнадеживающими, и вместо Р. я. был поставлен “Багровый остров”. Договор на эту пьесу, заключенный 15 июля 1926 г., оставлял инсценировку Р. я. как запасной вариант: “В случае, если “Багровый остров” не сможет по каким-либо причинам быть принятым к постановке Дирекцией, то М. А. Булгаков обязуется вместо него, в счет платы, произведенной за “Багровый остров”, предоставить Дирекции новую пьесу на сюжет повести “Роковые яйца”...” “Багровый остров” появился на сцене в конце 1928 г., но был запрещен уже в июне 1929 г. В тех условиях шансы на постановку Р. я. исчезли полностью, и Булгаков к замыслу инсценировки больше не возвращался.